Моя чужая дочь - Страница 74

У Мэгги в пальто уже столько денег, что я начинаю понимать — эта работа лучше, чем у уборщиц или официанток. А кем бы я еще могла работать, если бы не Фреда и Бекко? Вдобавок тут я не новичок, много лет этим занималась и, значит, смогу платить за лечение Руби. А попозже и коляску куплю.

Интересно, что будет, если мы оставим одну или две бумажки из кармана Мэгги для себя?

Последнее задание. Мы сидим в баре гостиницы и разговариваем с иностранцем. Вообще-то одет он как женщина, но сразу видно, что мужчина. Лет пятидесяти, в сиреневой юбке, белых туфлях. Говорит с таким акцентом, что я то и дело наклоняюсь поближе — иначе ничего не разобрать. Он заказывает для нас с Мэгги синие коктейли в высоких бокалах, мы сидим по обе стороны от него на скрипучем кожаном диванчике и слушаем пение очень красивой дамы на сцене.

Переодетый мужчина просит нас ругаться, и Мэгги — она его раньше не встречала — корчит мне смешные рожи, когда он не смотрит. Еще он расспрашивает, какие мы без одежды, что делаем в туалете и все такое.

Мэгги, я знаю, в душе хохочет, как и я, но за сегодняшний вечер она мне несколько раз напоминала правило: мы уважаем любое желание клиентов, потому что они платят много денег. И все-таки он нас очень смешит. Потом он отсылает меня в туалет, я послушно иду писать, а когда открываю дверь, чтобы выйти, сталкиваюсь с ним. Он толкает меня обратно, дверь захлопывается, мы остаемся одни, и Мэгги рядом нет. Он дергает мою юбку, рвет мои новенькие чулки и трусики, разворачивает меня, силой сгибает над унитазом. Я не вижу, но знаю, что он задрал свою юбку и спустил трусы, потому что чувствую запах соли и подогретого цыпленка. Я вижу, что пол начинает качаться, слышу утробный рык на чужом языке. Мне должно быть больно, ведь я снова и снова стучусь головой о стену, но я машинально, по привычке, ускользаю туда, где я всегда в безопасности, где никто и ничто меня не может обидеть.

Все кончилось, он ушел. Я подбираю разорванные трусики и возвращаюсь в бар. Иностранца там нет, а Мэгти допивает коктейль и украдкой пересчитывает купюры. Я стою перед ней, по ногам течет от того, что он во мне сделал, и Мэгги понимает. Она обнимает меня, я падаю на диван, и лежу головой у нее на плече, и думаю о Руби, медленно выкарабкиваясь из своего убежища.

— Хоть заплатил… — вздыхает Мэгги.

Следующие дни я работаю так усердно, что даже Фреда поражается. Откуда ей знать, что я целую жизнь только и делала, что подчинялась и выполняла приказы.

В конце моей первой рабочей недели Бекко протягивает мне конверт. Он смотрит на меня слишком долго, мне не по себе, я сглатываю и молчу, сжимая в пальцах пухлый конверт. Потом мчусь наверх, в спальню, и вытряхиваю деньги. Пятьдесят фунтов. Я заработала пятьдесят фунтов! Первый раз держу в руках столько денег. Родители еле сводили концы с концами: отцу в его конторе платили мало, а мать говорила, что ее работа — содержать в порядке дом, хотя отец часто допоздна возился на кухне со счетами и бубнил про то, что одной его зарплаты не хватает.

Я упросила Мэгги съездить со мной в Вулворт, за шкатулкой с замком, и мы находим то, что нужно. Коробочка черная, блестящая и не открывается без ключа. Я складываю туда деньги на лечение Руби. Мэгги говорит, что у нее есть счет в банке, а я молчу. Даже Мэгги я не признаюсь, что не могу пойти со своими деньгами в банк, потому что тогда меня сцапает полиция.

В конце второй недели Бекко опять дает мне конверт.

— Ну, остаешься? — Длинный столбик пепла чудом держится на его сигарете.

Я киваю. Я страшно благодарна ему за то, что он тогда подобрал меня на улице, но признаться в этом боюсь.

Улизнув от него в спальню, я пересчитываю бумажки — еще пятьдесят фунтов — и в уме прикидываю, сколько мы с Мэгги принесли Бекко за эту неделю. Семь ночей по восемьсот или даже тысяче фунтов… В тот момент я и решила отщипывать по крошечке от пирога каждого клиента. Для Руби.

Когда я не думаю о Руби — она очень, очень больна, говорит Фреда, и ее даже навещать нельзя, — то думаю о родителях, тете Анне, дяде Густаве и как все они мечутся, ищут меня. Я убежала из дома шесть недель назад, а им так и не удалось ничего про меня разнюхать.

Я думаю о нашем доме, о своей комнате, где меня столько месяцев держали взаперти, пока я ждала Руби. Думаю о том, как уютно и спокойно было моей девочке, пока она жила клубочком внутри меня, а с минуты, когда она появилась на свет, все пытались ее забрать. Думаю о ребятах из моего класса, о том, как про меня будут шушукаться, сочинять байки одна страшней другой, вроде я калека или заразная. Думаю о Густаве с его жирным волосатым телом и о том, как я сдерживала рвоту, когда он приближался. Думаю о том, как выпрыгнула из окна — когда узнала, что мою девочку хотят забрать у меня навсегда. Думаю о том, как рожала и ни единой души не было рядом. Думаю о возвращении. Я не вернусь.

Глава XXI

Луиза на крыльце его дома радовала глаз, как букет полевых цветов. Роберт посторонился, пропуская ее. Шагнув через порог, Луиза сморщила нос, и по безупречной глади лба пробежала рябь.

— Открой окно, Роб! Вонь страшная. — Оставляя за собой шлейф сладкого аромата, она прошла на кухню. Груду постельного белья на диване в гостиной и грязные тарелки на полу явно заметила, но не остановилась. — У тебя бывали времена и похуже, верно? Ну и нечего раскисать. — Луиза расстегнула молнию на сумке, вынула тоненький ноутбук и сразу подключилась к Интернету. — Хочу кое-что показать.

Роберт послушно открыл окно, и в кухню повеяло свежестью, запахом скошенной травы. Сблизив лица, оба ждали, пока машина загрузится.